Маска, мистика, Древний Египет, жрец

«Гроза». Роман второй

«Гроза» — вторая книга дилогии «Контролёры мира», которую пишут Роман Шевченко и Олег Чувакин. Это книга, в которой будущее предстаёт страшным и… прекрасным.
Маска, мистика, Древний Египет, жрец

«Гроза» — вторая книга дилогии «Контролёры мира», которую медленно пишут в соавторстве Роман Шевченко и Олег Чувакин. Это книга, в которой будущее страны и мира предстаёт страшным и… прекрасным.

Первые наброски новой книги были сделаны, как и положено, в те дни, когда писалась книга первая. С января 2021 года соавторы приступили к планомерному труду. К концу года они рассчитывают роман окончить.

Завершением большого литературного труда станет толстая электронная книга в авторской обложке. Думаете, определение «толстая» нельзя прицепить к той книжке, которую не возьмёшь в руки, не прикинешь на сантиметры и не обзовёшь «кирпичом»? Можно!

Обычно вторая книга, книга-продолжение, у писателей выходит хуже первой книги. Здесь, как предчувствуют авторы, будет наоборот. Роман «Гроза» окажется увлекательнее романа «Прецедент», а основные сюжетные линии не поддадутся угадыванию.

Действие «Грозы» разворачивается в близком будущем. Основной сюжетной территорией является Россия. Главный герой — уже знакомый всем нам Руслан Прижогов, обыкновенный московский менеджер, чья судьба внезапно переменяется, а жизнь приобретает особенный смысл. Его спутницы, героини первого плана: Анна Прижогова и Анастасия Бородина. Впервые крупным планом проступает в сюжете Владимир Николаевич Уколов. Он предстанет перед читателями в первой же главе.

По жанру новый роман следует отнести к социальной фантастике, крепко приправленной мистикой. Египетская символика и древние мифы страны пирамид перекликаются на страницах с адыгейскими легендами. Из Чёрного моря выходят Дышеек и Гуаш, а давно снесённая «хрущёвка» в Москве возвращается из исторического небытия и превращается в храм и средоточие необъяснимых событий, выворачивающих реальность наизнанку.

Ранее соавторы обещали провести по второму роману трилогии конкурс рецензий. Они сдержат своё слово. Конкурс стартует тотчас по завершении романа — либо в декабре 2021-го, либо в начале 2022 года. Победительницам предыдущего конкурса будут отправлены персональные приглашения. Как и на первом состязании, лучшие критики получат денежные премии и дипломы.

В период проведения конкурса электронные копии обоих романов будет дозволено скачивать бесплатно.

Опасаетесь пропустить дату объявления конкурса? Хотите стать первым читателем «Грозы»? Заглядывайте на сайт Романа Шевченко. Все новости выводятся на главную страницу.

Роман, о котором не говорят. Главный герой — простой человек. Он ответил на вызов судьбы и изменил будущее.

Внимание, подарок! Поклонники «Контролёров мира» могут прочесть фрагмент создаваемого романа уже сейчас.

Прокрутите чуток страничку. Перед вами — предварительная редакция первой главы.

Глава первая. Белая линия

1

В предрассветный час в Майкопе, когда ни собака не гавкнет, ни шина не прошуршит, когда посреди южного штиля не шелохнётся ни листок на каштанах и ясенях, в доме на улице Шовгенова, одном из тех, что глазеют окошками на перекрёсток с улицей Спортивной, бодрствовал человек.

Лампа уличного фонаря выхватывала шиферный скат крыши, белёный фасад и фрагмент зелёного штакетника. За саманным домом темнела полоса огорода, окружённого тем же штакетником, с годами покривившимся. Фонарный свет грядок не достигал, а посему огороду доставалась только луна небесная. Земля давала хозяину лук, чеснок, морковку, картошку, огурцы с помидорами, тыквы, зелень, сладкую малину, бодрящую смородину и мясистые, скользящие во рту винные ягоды, прозванные «Изабеллой». Местные жители говорят: майкопчанин без «Изабеллы» что муж без жены. Супруги у жителя саманного дома как раз и не было; подруга его давно покинула царство живых, и замены женщине, читавшей в душе и разуме, в сердце и глазах, не предвиделось.

За шторой углового окошка теплится жёлтый огонёк. Зыбкий электрический свет доносится до узенького палисадника, встречаясь между черешнями и яблонями с бледно-лиловым светом фонаря на Шовгенова и в нём растворяясь. За освещённым окном, соседствующим с парою других окошек, расположена самая большая комната в доме, гостиная. Гардинную ткань пронизывает электрический свет бра, прикреплённого к восточной стене возле угла, там, где люди обычно ставят телевизор. К дальним углам гостиной свет тускнеет. В открытой спальне ничего, кроме спинки кровати, не различить.

Цветок бра обращён лепестками вверх. Наиболее яркий луч от малосильной лампочки, мазнув по обоям, разбегается треугольником по потолку. Сбоку от бра висит картина, заключённая в самодельную рамку с небрежно прилаженными скосами. Рамка и стекло удерживают простой альбомный лист, закрашенный тушью. Пространство сажи разделяет надвое белая линия. Линия идеально ровна; горизонт не поколеблен ни на градус. Нет, это не оригинал неведомого конструктивистского творения Родченко. Линия прочерчена некогда хозяйкой дома, ныне покойной, и не предназначена для выставок, плакатов, репродукций и вообще для широкой публики.

Чем дольше вглядываешься в линию, тем шире она кажется. Как будто кто-то, просунув в белую трещину руки, раздвигает нижнюю и верхнюю чёрные половинки, впуская с собою потустороннее пространство. Белое одолевает чёрное и нарастает, обретает не то три, не то четыре измерения, охватывает стену и всю комнату. Зритель отступает перед открывшимся неопределённым пространством. В комнате тогда улавливается отчётливый запах озона, но никакой грозы в небе нет.

Закроешь глаза, поморгаешь крепко, встряхнёшься и вспомнишь себя — оптическая иллюзия уйдёт, аберрации свернутся в изначальное. В белую линию, выведенную плакатным пером посреди закрашенного тушью листа. Наваждение исчезнет.

* * *

Напротив картины стоял человек. Не вполне одетый: трусы, майка, босые ноги на ковре. Лицо его, рыжевшее от неяркого бра, неуловимо менялось. Время будто стекало по его лицу — и тотчас вбиралось обратно, углубляя морщинки у глаз и у губ, окрашивая серебрянкой усы. Возраст потому не поддавался ясному определению: в первый момент казалось, что человеку этому за шестьдесят, потом же, с рождением улыбки, отдававшей чем-то мальчишеским, задорным, создавалось впечатление, что ему не больше пятидесяти. То было лицо, которое впитало в себя все возрасты, все смены поколений; больше того, могло представляться, что на лице этом отпечатывается и будущее. Философ уловил бы в этих физиогномических переменах передачу извилистой космической мысли, уходящей нерушимыми корнями в тысячи лет и, быть может, тысячи веков; искушённый делец решил бы, что тут, в комнате, где в кадке растёт денежное деревце фикус, рождается новая финансовая идея, и скоро ей суждено перевернуть мир; сотрудник силовых органов, склонный к мысли короткой, заподозрил бы неладное и пожелал бы человека сего подвергнуть задержанию и просветить всеми возможными аппаратами и способами; наконец, те немногие, кто обитателя саманного домика знали ближе прочих, пожалуй, подумали бы, что где-то, точно не сказать где, нарастают непредсказуемые события, подбираются одно к другому, замыкая невидимую цепь, соединяясь во вселенский хоровод, опоясывающий такие дали и глубины, такие пространства, которые и помыслить-то нельзя, ибо нет у них ни края, ни размера.

Хозяин дома не вглядывался сейчас в картину с линией. Он говорил. Глаза его были закрыты. Иногда они открывались, прищуриваясь от света бра. Говоривший словно искал пред собой того, к кому обращался. И снова смежал веки. Губы двигались, выпускали слова. Реплики, и без того неторопливые, разрывались долгими паузами. Человек будто кого-то выслушивал, затем отвечал с охотою. Вот он кивнул. Кто мог увидеть его кивок?

2

Поворачивая с Ленинского проспекта на улицу Лобачевского, он думает о быстротечности. О том, что находили главным мудрецы древности. Сенека время отождествлял с жизнью.

Что нужно успеть за отведённый тебе промежуток? Как старится жизнь? Где? Есть ли пограничный момент старения, живого продвижения во времени, ощутимый момент перехода невозвратного?

Неужто правда, размышлял Дышеек, разглядывая ночное шоссе, выбеленное фонарями и фарами, что я сорок лет кручу баранку, у меня вторая жена, два сына и пять внучек? Не успел оглянуться! Как так — упустить сорок лет? И больше?

Временной перелёт. Бросок. Был там — очутился здесь. Смазанное движение. Фотоснимок на большой скорости. Запечатлённое движение. Подробностей не разглядеть.

Я ли это? Ты ли это? — спрашивает у себя Дышеек.

Говорить с собою он привык. Каждую смену он делает это.

Вот оно, острое чувство, постороннее чувство, щемит сердце — отжимает, как тряпку. Ты прожил не свою жизнь! Приходило ли это чувство прежде? Никак не вспомнить! И надо ли вспоминать, коли не можешь вспомнить главного?

Дышеек Халидович Галимов. Так записано в правах. Из центрального зеркала выглядывает седой мужчина с приподнятой бровью. Это я. Это ты.

Вдобавок это нелепое ощущение: будто катишься в никуда. Будто мир сдвинулся: вот сюда, где ты за рулём, сместилась соседняя параллель, а предыдущая реальность отодвинулась во мглу, за стену времени.

Так, может, не часы, а километры? Сколько километров намотано за сорок лет? Сколько набралось пробега? Астрономическое число. Немного найдётся в Москве дорог, где ты бы не побывал. Нет, не то. Скорость измеряется в километрах в час. Жизнь не расстояние, она время, ибо время мчится впереди. Не имея времени, не оставишь позади расстояние.

Он завершает поворот во двор двадцать восьмого дома на Лобачевского. Останавливает машину у единственного подъезда новенькой высотки, вытянувшейся на месте старой пятиэтажки. В этом квартале их целый ряд снесли при Собянине. Два мэра с тех пор сменилось. Нынче власти меняются быстро. Прежде говорили: стабильность, нынче говорят: чехарда. Такое тоже было в истории. Одинаково худо.

На скамейке у крыльца сидит парень, голову повесил. Не он? В диспетчерской сказали, такси вызвала девушка. Дышеек посылает по смартфону сигнал о прибытии.

Приглядывается к парню на скамейке. С ним что-то не то. Парень мокр! На него будто выхлестнули ведро воды. Волосы спутались, приклеились ко лбу. Белая рубашка прилипла к груди. Одет как в офис. Галстук, брюки, туфли. Какой офис среди ночи? Лет тридцать или около того. Вставать со скамейки не торопится. Даже головы не поднимет — точно и мотора не слышал. Здорово, должно быть, заложил за воротник. Водой его, наверное, жена протрезвляла. Опускает пассажирское стекло. Передумывает, выходит из машины.

— Привет, друг! Тебе нехорошо?

Лицо поднимается навстречу Дышееку медленно, с внутренним усилием. Примерно так оживал бы камень.

Парень глядит так, будто никого не видит. Быть может, он видит сейчас свой мир, тот самый, что тщетно ищет Дышеек. Лицо у парня довольно бледное. Вода с его лба и со щёк бежит так, падает на плечи так, словно на него и теперь воду льют. Из душевой лейки. Это не сразу поймёшь, потому как брызг-то нет. Дышеек отскакивает, но так, из инстинкта. Проводит руками по жилетке: суха совершенно. Смотрит наверх, на высотку. Окна вблизи темны. Бордово светится на самом верхнем этаже парочка окон. Оттуда явно ничего не льют. Горит фонарь на подъездном козырьке, горят фары машины. Видно всё хорошо, детально. Скамейка суха, асфальт под ногами парня сух. С глянцевых штанин скатываются капли, но асфальта не достигают. Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Водяные капли останавливаются, не долетев до тротуара каких-то там сантиметров. Они замирают и как бы обрезаются. Они не накапливаются и не растекаются так, как было бы, падай они на какую-нибудь поверхность, пусть даже невидимую.

Струи, берущиеся из ниоткуда, умывают молодое лицо.

— Я должен остановить дождь, — вдруг говорит человек в галстуке. В насквозь мокром галстуке, блестящем и капающем. С кончика галстука капает, с носа капает, с ресниц капает. — Остановить грозу. Каждый должен что-то совершить.

Заслышав рёв смартфона, Дышеек спешит к машине.

— Тридцать четвёртый здесь!

— Тридцать четвёртый, на Лобачевского номер постоянно занят. — Диспетчерша диктует ряд цифр. — Дозванивайтесь сами.

У таксистов в бардачках, карманах, за сиденьями и в багажнике припасено решительно всё. Фонарик, спички, бутерброды, термос с чаем, полосатый свитер, теннисная ракетка, бормашина, парацетамол, копия египетской мумии и настоящая водородная бомба. Перечень неполный.

Из своего набора Дышеек достаёт зонт. Он сходит с ума? Что ж, зонт требуется как раз для проверки здравомыслия. Дышеек раскрывает чёрный купол над головой молодого человека. Приглядывается, прислушивается. Нет, по куполу не барабанят капли. Зато под зонтом кипит водопад. Зонт ему не помеха.

Парень молчит. Галимов ступает на крыльцо, нажимает на домофонной панели девятку — номер квартиры клиентки. Звучат гудки. Трубку в квартире не снимают. Дышеек смотрит в свой смартфон. На время смотрит. Два часа с копейками.

Дышеек подходит к парню вплотную, почти касается ногами коленей сидящего.

— Ты не отсюда?

Тот мотает головой.

— Понимаешь, друг, такси девушка вызвала. На звонки не отвечает: занято и занято. К домофону не подходит. В окнах везде темно. Только вон на двадцатом этаже кто-то не спит.

Парень вскидывает мокрое лицо. Летят брызги, но натыкаются на что-то.

— На двадцатом? Это пятиэтажка.

Руки парня поднимаются с колен, делают изящный жест, одна рука выше другой — будто дирижёр готовится взмахнуть перед оркестром палочкой.

— Мёртвый дом. Живых окон нет. Дом под снос. Почему не снесли? Почему оставили? Вы неспроста здесь, скажите? Не вас ли я жду?

Щёки молодого человека внезапно озаряет малиновый огонь. Глаза у парня глубоки, слишком глубоки для такого возраста. Как будто повидал парень что-то, и оно застыло на дне глаз. Худой какой. Может, служил где в опасных краях, пулею был пробит. Или болезнь жаркую перенёс. И мозги заодно вывихнул. Малиновый румянец — как у туберкулёзного…

— Я за пассажиркой приехал. Вон такси.

— Мы не те, кем являемся. — Молодой человек кладёт руки обратно на колени. По кистям бьют капли. Натянувшиеся на коленках брючины сверкают от влаги. — Но ещё хуже, что мы не те, кем себе кажемся. Нам бы узнать себя, раскрыть себя.

— Простудишься, друг.

— В Майкопе такая же погода, как в Москве. Без осадков. Штиль. Откуда этот дождь? Вы что-то знаете. Или кто-то другой знает.

— В Майкопе? Слушай, до неё не дозвониться. Не могу я всю ночь её ждать.

— Кто она?

— Номер занят и занят. Мне-то что делать?

— Вы дом перепутали. Нужный дом где-то рядом.

«Не учи учёного!.. Сорок лет проездил с шашечками!»

Слов этих Галимов не произносит. Не делай того, что первым приходит в голову. Чаще всего это ошибка. Верное решение чаще достаётся со дна. Мысль любит погружение.

«Твоя мысль? Или чужая?»

— Ладно.

Дышеек залезает в машину, стягивает, выставив из кабины, зонт. Отряхивает. Фу-ты ну-ты!.. Зонт-то сухой. Закрывает дверцу. Докладывает в диспетчерскую: ждать, мол, у моря погоды. Диспетчеры звонят клиентке. Безрезультатно. Помечают заказ как пустой, телефонный номер и адрес заносят в блэк-лист. Ладно, говорит Дышеек.

— Не повезло мне, — констатирует.

— Как сказать, тридцать четвёртый! Только что поступил заказ. К вам совсем близко. На Певцова.

— Беру!

Прежде чем отъехать, он через окошко задаёт парню вопрос:

— Говоришь, пятиэтажка… Какого цвета балконы?

— Зелёного.

— С какого этажа начинаются балконы?

— Со второго. Сами посмотрите. Куда тут на первом балконы прилепишь?

Точно. Парень сказал правду. Только правды этой, с зелёными балконами, давно нет. Снесли пятиэтажки на Лобачевского, сломали при Собянине. Тот мэр любил новое всё: дома, плиточку, порёбрики, разметку… Ладно. Галимов выворачивает со двора, едет на Певцова. Радио запевает: «Не надо печалиться: вся жизнь впереди! Вся жизнь впереди — надейся и жди».

— Фу-ты ну-ты!

3

Вспышка молнии беззвучна. И неестественно медленна. Дождевые нити окрашиваются малиновым огнём. С неба льётся жидкое электричество. Тяжело бухает гром. Бу-у-ум!.. Чугунные ядра катятся по земле, подпрыгивая, стукаясь, сотрясая многоэтажные дома, заставляя человеческие тела вибрировать. Потом — треск, затяжной, противный; рубашка неба рвётся на лоскуты.

— Руслан! Руся!

Лиловые тучи с малиновым нутром снижаются. Края их обвисают кишками-колбасками, колбаски свиваются в толстые руки, на руках нарастают мясистые синие пальцы. Пальцы хватают Руслана за воротник рубашки, за пуговицы, за галстук. Тянут к себе.

— Руся, проснись!

Изо всех сил он держится за скамейку. Вцепился в доски, ноги подогнул. Враги оторвут его от земли только со скамейкой.

Ему не удержаться! Мокрые пальцы соскальзывают с доски. В коленях поселяется боль. Галстук перетягивает шею — его вот-вот повесят. На небе.

Почему он не вошёл в дом? Чего ждал? Кого?

Он вдруг понимает, кого.

Пальцы обхватывают его с боков, скользят по коже, как намыленные.

— Руся, да проснись же! Открой!..

Откуда взяться на небе женскому голосу? Кричит Анна. Глагол открой оканчивается восклицательным знаком. Глагол в повелительном наклонении — приказ. Анна не уточняет, что открыть. И хорошо. Потому что он не вполне тут. Или там? Там, где Анна.

Произнести имя. Имя хранит сакральный смысл. Произнесёт — и «там» станет больше, а «тут» — меньше.

«Там» — это дома. Выходит, он в двух местах разом.

Он ведь лежит на туче. Летит куда-то. Кругом темнота. Нет, он не на туче; он внутри тучи. Она холодна, как ночной океан.

Раз, два, три. На счёт «три». Как в армии. Открой!

— О!

Это самая короткая команда, какую ему доводилось слышать. «О» значит «открой».

Руслан открывает один глаз, чуть позднее — второй. Волосы жены болезненно щекочут щёки. Лицо Анны близко, от неё пахнет двойственно: сном и страхом.

Прорезается звук. Сначала дыхание Анны. За ним шум дождя. Капли барабанят глухо по какой-то деревянной поверхности. По скамейке. Он сидит… Он сидел на скамейке.

Шум дождя стихает моментально. Так резко пропадает звук, когда выключают, обрывают играющую запись.

Тускло синеет ночник. Руслан оглядывает себя.

Он на кровати. На простыне. Лежит в одежде. Ленточка чёрного галстука. Белая рубашка. Брюки. Ноги согнуты, руки охватили голени. Штанины лоснятся от влаги, ткань рубашки облепила торс. Руслан разжимает пальцы, выпрямляет ноги, роняет их, пропахивая каблуками туфель простыню. Рядом с ногами опускаются ладони. Ткань простыни суха и тепла. Однако ноги Руслана погружаются в воду, а тело наполовину утонуло в этой воде. Тело кажется деревянным и довольно тяжёлым.

— Помоги, — выдавливает он глагол. — Встать.

Жена уже по ту сторону постели. Он принимает её ладони. Усевшись в невидимую лужу на кровати, затем поднявшись, утвердившись на каблуках, он поднимается.

— Отпусти. Ничего не говори. Хочу сам постоять.

По ногам и рукам волною шариков дроби бегут мурашки.

— Аня… Отойди в сторонку.

Руслан делает несколько физических упражнений — из тех, которым обучил его тренер ФСБ. Быстро разогнав застоявшуюся, стылую кровь, Руслан раздевается. Стаскивает с себя один мокрый предмет за другим. Рубашка трещит на шве. По лбу, по вискам скатываются последние дождевые капли. Они неподдельно дождевые; они пахнут улицей и пылью.

Анна приносит розовое банное полотенце. Руслан вытирается им, заворачивается в него.

Они стоят — она в ночной рубашке, он в полотенце, и смотрят на потолок. Абсурдная попытка найти логичное объяснение. Залили соседи. Там, в верхней квартире, прорвало трубы, площадь затопило. Анна зажигает в комнате весь свет. Теперь в спальне горят ночной светильник, лампа под абажуром на тумбочке и диодная лента, пущенная по периметру. Белый потолок чист: ни набегающих капель, ни потёков.

Руслан переводит взгляд на кровать. Кровать с жёстким матрацем, оберегающим позвоночник. Матрац одет в водонепроницаемый чехол. Вмятина от напряжённого тела Руслана понемногу распрямляется. Тут-то и должна быть лужа, в которую погрузилась его спина. Однако лужи нет. Простыня суха, сух под нею наматрасник.

И одежда. Офисный комплект на полу. Мокрый. Должна натечь лужица на паркете. Лужи нет.

За окном ночь. В оконных стёклах струится, отражаясь, дорожка диодной ленты.

Старая пятиэтажка. Чёрные окна. Зелёные балконы. Улица Лобачевского. Свершение… Нет, лишь мысль о свершении.

Руслан шлёпает босиком по паркету. Под коленками побаливает. Сколько он продержал ноги согнутыми?

Он проводит ладонью по подоконнику. На пальце немного пыли. Подоконник сух, шторы сухи. Окно приоткрыто на три выемки ограничителя. За окном балкон, но можно и не выходить. И без того ясно: на улице ни ливня, ни молний. Ни ветерка.

— Как это произошло? Я спал?

— Мы легли спать. Говорили о будущем. Ты сказал, что тебе снова не хватает настоящего. Потом мы уснули. Я проснулась… — Анна закусывает губу, глядит в пол. — Не знаю, как выразить… Это был двойственный момент… Нельзя понять… Я проснулась, а тебя нет. Мы уснули под одеялом, я проснулась — твоё место пусто. Одеяло опало. Просто плоскость. И потом… Ты вернулся. Момент возвращения был неуловимым. Я даже не успела поволноваться. Ну, на кухню там пошёл воды попить. Или в туалет. Разволновалась я, когда ты снова появился. Моргнула — и вот ты. Но какой! Одеяло встало колом над тобой. Голова на подушке мокрая, со лба льёт… Я откинула одеяло… Там ты. В скрюченной позе. Ноги обнял. В одежде. В туфлях. Насквозь мокрый. Будто любовался на улице поливальной машиной, а потом сразу в постель! Это не всё. Вода… Она есть — и её нет. Она присутствует только на тебе, Руся. Я касаюсь тебя, а влаги не чувствую. Ни капли. Но ты мокрый.

— Стоп. Я лежал в луже…

— Лужи в постели нет.

— И не из-за наматрасника.

— Вода стекала бы на пол.

— Анна. Анна. Это странно.

— В рифму…

Вдруг мокрая ночная картина вернётся? Руслан не отходит от подоконника. Не будущее ли это?

— Что там по прогнозу? Прогнозу погоды?

— Ближайшие дни без осадков.

— Без осадков.

— Это Мэндрид, Руся. Они от тебя не отстанут.

— Мэндрида не нашли. Он как в вечность канул.

— В вечность? Почему ты так сказал? Что такое вечность? Что ты там видел? Там, где вода?

— Там был ливень. Было небо. Меня то ли тянули, то ли звали куда-то. К свершению. Погоди… Я звал себя.

— Ты пугаешь меня, Руся!

— Там не было Мэндрида.

Анна открывает балконную дверь. Потом наклоняется за одеждой. Ворох вещей что-то Руслану напоминает. Ах да, больничное. Горку одежды — там, в хирургическом отделении, в гардеробной… Анюта развешивает, растягивает на балконной верёвке брюки, рубашку и галстук. Туфли протирает салфеткой и набивает бумагой. Лицо её сосредоточивается. Именно это её лицо Руслан особенно любит.

Анна закрывает балкон.

— Пойдём в ванную. Потру тебе спинку.

Руслан подчиняется. Нет ничего слаще подчинения жене. Подчинение совести. Подчинение жене. Эти сочетания — хорошая пара. Здесь философия. Быть может, человечество ещё раз испробует матриархат. Женщины — это любовь. А где любовь, там нет места войне.

— Дядя Володя! — восклицает Анна. — Шар!

Не дойдя до ванной, двое сворачивают в гостиную. Руслан снимает с книжной полки шар — стеклянный глобус, подаренный молодожёнам Владимиром Николаевичем, Аниным дядей и одновременно майкопским духовным учителем Руслана.

Бесформенный сгусток, пульсировавший в центре шара, точно сердце, лопнул. Вероятно, лопнул этой ночью.

Сгусток взорвался, разлетелся тёмно-серыми и чёрными брызгами, порядочно заляпав карту России. Аккуратных круглых точек, походивших на скопления промышленных центров, на шаре-глобусе отныне не было; их заменили кляксы.

— Что сказал тебе дядя Володя? Тогда, на свадьбе?

— Велел следить за точками. Сказал: если баланс нарушится, мир встанет на грань уничтожения.

4

Разбудил её грохот. Стена обвалилась?

Соседи в мае начали ремонт. Откуда эта мода на беспрестанные ремонты? И почему всегда так громко? Почему непременно свисты дрелей, почему перфораторы, грызущие бетонные плиты? Эти штуковины будто в висок вбуриваются! Визг циркулярной пилы и перестук молотков — это-то откуда? Словно за стенами деревянный дом возводят и целой бригадой плотничают! Конечно, это пытка. Пытка, которую злые люди нарочно придумали для своих соседей. Вовсе не ремонт!

Похоже, не соседи. Не строители.

Настя открыла глаза. Так-так… Она на полу. Густеет ночь. Вот окно. Небо расколол малиновый зигзаг. Молния. Ветвистая, словно вены рек и притоков на физической карте. Разноцветная: малиновая, розовая, голубая, белая. Гром прокатывается по полу, сотрясает тело.

Камешек больно впился в лопатку. Настя лежит на линолеуме. Под пальцами грубая пыль, мусор. Налево — стена, направо — стена. Из потолка торчит изогнутый крючком провод. Конец его замотан изолентой. Впереди окно с балконной дверью. Подоконник. Под ним рёбра чугунной батареи. Это не её комната. Как она сюда попала? Что было вчера?

Вчера она уснула в своей кровати. Накануне был простой день. И вечер тоже простой. На работе она скучала без дела в кабинете. Дома смотрела фильм. И снова испытывала скуку. Не потому, что фильм оказался никуда не годным. Весь день ею владело предчувствие. Хорошо бы его расшифровать! Но она пока не научилась истолковывать внешние сигналы. Принимать — да, а вот объяснять, по полочкам раскладывать… Зато она знала твёрдо: что-то произойдёт. Сердце её стучало часто-часто. Какой уж там фильм, какая работа!..

Уснула она в мягкой постели. В ночной рубашке. Под одеялом.

Проснулась на неприбранном полу. В джинсах и водолазке. В квартире, где кто-то, кажется, начал ремонт.

— Что?.. Где?..

Настя поднялась осторожно. Цела вроде бы. Отряхнулась. Покрутила головой. Зеркала здесь, конечно, нет.

— Когда, — договорила она.

Пожалуй, знатоки из популярной телепередачи не ответили бы на её вопросы. Знатоки ей не требуются. Она привыкла отвечать на вопросы сама.

В оконные стёкла, в отлив звонко ударили, будто горошины, капли дождя. Зачастили, зачастили — и скоро целые потоки воды хлынули по стёклам, размывая карту сверкающих в выси молний.

Окно было голым. Ни занавесок, ни карниза. Рамы старые, совсем не такие, как в её квартире на Донской. Рамы, наверное, ровесницы товарища Брежнева. А то и Хрущёва. По стеклу балконной двери змеится трещина, посерёдке залепленная изолентой. Жители этой квартиры обожают изоленту. Где они, кстати?

Обернувшись от подоконника, она увидела в белом свете молнии всю комнату.

— Это мой стол! — воскликнула Настя.

Или такой же?

Её. Предчувствие, вернее, ощущение не обманывало. Никакой скуки более. Теперь одна перемена потянет за собою другую.

Письменный стол поставили вплотную к стене. Кресла нет. Раскрытый ноутбук гоняет по экрану заставку из комплекта фотографий: Сатурн, Юпитер, Марс, Земля, Венера, а затем Млечный Путь. Её космическая заставка. Её ноутбук. Серебристая крышка — как у «Хонды» бесстрашного Хаджоха.

На краю стола — флешка. Знакомого цвета, знакомой марки. Флешка, отданная полковнику Березину и приобщённая к материалам судебного дела против «Хроногаза». Та флешка, которую она прятала в ящик стола и которая поутру из ящика, точно жук какой, выбралась.

Подушечка пальца касается тачпада. Ноутбук оживает. Вспыхивает экран поисковой системы. В строку введён запрос. Имя. Ф. И. О., как выражаются чиновники. Одно из тех имён. За его окончанием медленно — слишком медленно, странно медленно для торопливого мира сего — мигает тончайшая линия курсора. Поле ответов пустует. Нужно опустить палец на клавишу Enter. Настя не делает этого — за ненадобностью.

Ещё предмет. Телефон. Дешёвая звонилка. Чёрный аппаратик, переданный ей Андреем Николаевичем. Страх, связанный с этим аппаратиком, тоже здесь. Так работает память. Страх отлично запоминается. И мгновенно в памяти просыпается.

За окнами гремит и трещит. Ливень то утихает, то собирается с силами и вновь заливает Москву. Бледно-малиновые вспышки молний выхватывают параллелепипед комнаты. На обоях выделяются относительно тёмные участки: квадратные, прямоугольные. Здесь много лет простояла какая-то мебель. Шкаф, комод, тумба, что там ещё… Обои за шкафом и комодом сохранили первозданный цвет, не выгорели. Домашняя мысль, мысль о мебели, солнце, падавшем годами и десятилетиями на квартирные стены, золотившем, выбеливавшем обои, успокаивает Настю.

Случается, приходят сны ярче яви. Манящие сны. Уводящие и дающие. Ничего подобного, сейчас не сон. Слишком осязаемо. Слишком чётко. Многовато деталей. Сон расплывчат. Если и выпирает в нём деталь, то лишь одна, крупным планом. Всё прочее — смазь, фокус не наведён, лица людей и очертания предметов потом не вспомнить, как ни старайся. Уводящие и дающие сны… Их хочется додумать. Но не этот. И это не сон. Вчерашнее предчувствие события — оно неспроста.

— Зеркало.

Ей хочется посмотреть на себя. А вдруг здесь не она?

Нет, она не станет искать зеркало, бродить в потёмках. Настя чувствует, как губы её растягиваются в улыбке. И без зеркала ясно: в этой улыбке сложились, суммировались страх и счастье. Она встретится с Хаджохом. Она вздыхает. Скоро у неё отпуск. С кем?.. Куда?..

Что, где, когда!

Уйти отсюда. Коридорчик. Прихожая. С лестничной площадки доносится свет электрической лампочки. Двери на петлях нет. Кто-то забрал? Нет, здесь не ремонт.

«Вы ведь согласны со мной?»

Что? Не голос, но отголосок… Она читает чужую память? Фраза, сказанная с деланным безразличием (так обычно врут), звучит в её ушах — где-то там, внутри, потаённо, как бы в скрытых крошечных стереодинамиках. Не звучит, а отзывается — каменным эхом из чьего-то прошлого. Чьего? Кто его записал?

В облаке ржаво-рыжего света Анастасия оборачивается. Слишком круто оборачивается — едва не отламывает каблук.

Обшитая коричневым дерматином дверь. Белый номерок с числом 9. Номерок имеет треугольную форму. Кому пришло в голову делать треугольный номер? Треугольник вращается, приобретая объём пирамиды. Настя бешено моргает. Треугольник останавливается. Просто наклейка. Она не может вертеться.

Другие двери на площадке снабжены номерками без выкрутасов. Квадратными. Овальными. Типичными.

Настя делает шаг к лестнице. Слушает стук своих каблуков. Слушает, чтобы не сомневаться: она идёт. Ступенька. Следующая. Настя останавливается. Оборачивается. Проём, за ним коридорчик. Номерка нет, двери нет. Слышно, как хлопает в квартире форточка. От ветра.

— Ноутбук.

Настя возвращается. Шагает сквозь квартирные вспышки молний. Воздух делается необычайно упругим, как будто тканым. Она преодолевает воздух бёдрами, чувствует, как сплющивается грудь. Она пинает воздух, бьёт носками туфель. Треск грома создаёт полное ощущение то ли рвущейся простыни, то ли разрываемого пространства. Комната. Стол. Её стол. Её вещи. Сильно пахнет влагой и озоном. Настя суёт в джинсы телефон, упрятывает в карманчик флешку. С подоконника на пол стекает вода. Настя захлопывает крышку ноутбука, берёт его под мышку. Бежит телеграфной строчкой мысль: надо потом заказать «Газель», забрать письменный стол. Ленточка мысли продолжается: сейчас она вызовет такси, вернётся в свою квартиру, а там нет стола. Изломанная логика. Чужая логика. Ей нельзя подчиняться. Дверь есть — двери нет.

На улице никакого ливня. Листья берёз повисли — картинно замерли. Тишина. Мёртвый час. Полуночники уже отгуляли, а ранние пташки ещё не проснулись. Настя перекатывает подошвой камешек. Только этот звук, от перекатывания по асфальту камешка, и слышен. Слишком уж тихо — бывает ли так тихо в Москве?

Дом, который она покинула, — панельная хрущёвка. Пятиэтажка с зелёными балкончиками. Такие дома снесли давно, при градоначальнике Собянине. На месте хрущёвок и брежневок выросли высотки и получили их номера. Как уцелел этот дом? Почему? Как можно пропустить, прозевать дом? В столице, где земля под строительство дороже золота, где откат громоздится на откате, где коррумпированные типы берут даже друг у друга? Окна молчат. Черны все до единого.

Этого дома нет, говорит себе Настя. Нет его. Как нет той двери с номерком-треугольником. Как нет молний и грома. Но ты лежала там на полу. В комнате. Ты стояла там. Ты спускалась по ступеням. И вот вещи. Ноутбук — вот же он.

И был ливень. Гром за окном гремел, молнии сверкали.

Только сейчас Анастасия замечает, что двор залит ровным малиновым светом, точно кому-то вдруг пришла блажь надеть на фонари цветные колпаки.

Настя подносит ладони к глазам. Они отражают малиновый свет.

Тогда она вздымает лицо к небу.

Там, разбежавшись ветвистыми трещинами по брюхам туч, прячась в лиловую плоть и выныривая оттуда, отпечаталась длинная молния. Была она нечётка — так, словно между нею и наблюдателем было уложено толстое стекло, на которое плеснули воды. Так вот отчего в небесном пейзаже возникла смазь! Настя прикинула высоту до края дождя. Метров пять, а то и меньше. Струи ливня зависли метрах в пяти от её головы. В застылом малиновом свете замерший дождь походил на диковинные верёвки — витые, плотно скрученные, как будто одна струя обнимала соседнюю, с нею перепутываясь, соединяясь.

— Я… Я зажмурюсь.

Она зажмуривается. На мгновенье. Не считает до десяти или до ста. Раз — и глаза открыты. Голова по-прежнему поднята.

В небе ни молнии, ни брюхастых туч, ни зависшего ливня. Ладони не пронизывает малиновое пламя.

Вместо пятиэтажки вздымается пред нею высотка. На углу указатель: улица Лобачевского. Две цифры: двойка, восьмёрка.

Настя вытирает ладонь о штанину: пальцы скользкие, потные. Березинский телефон, резиновый на ощупь, ладно сидит в руке, как бы застревает в ней. Два часа двадцать четыре минуты.

Пальчики Настины прогуливаются по кнопочкам легко, свободно. Помнит ли Настя номер фирмы такси? Знает ли? Когда в последний раз она заказывала автомобиль вот так, кнопочками и звонком? На родном Урале, в студенчестве? В Москве — только смартфон, только приложение, только касание экрана. Минимум живого. Трубки вроде березинской редко у кого увидишь: уже и школьники, и старушки, и даже бомжи пользуются устройствами с сенсорными экранами.

Набор верных цифр, воскрешение номера, увиденного, возможно, на каком-то рекламном баннере или на борту случайной машины, — итог работы долговременной памяти. Глубинное хранилище оживает, как заснувший компьютерный диск, по тому внутреннему зову, какой Настя пока не умеет точно определить. Вполне возможно, что память её связана, как сетью, с другими людьми. С какими? Со всеми? С избранными? Иногда ей кажется, что её кто-то ведёт. К кому? К чему? Зачем?

— Алло, мне бы автомобиль…

— Обручевский, Лобачевского, двадцать восемь, — бесстрастно фиксирует адрес диспетчер. — До улицы Донской, один пассажир. Заказ принят, ждите.

Настя дожидается. Пиликает телефончик, диспетчер называет марку и номер прибывающего автомобиля. Во дворе показывается жёлтая машина с шашечками, разрисованная логотипами и подсвеченная разными огоньками, точно новогодняя ёлка.

— Доброе утро, — говорит Настя. — То есть здравствуйте.

— И вам желаю здравствовать и жить долго и счастливо, — откликается седовласый таксист.

Настя садится спереди. Щёлкает замком ремня. Машина трогается. Настя откидывает солнцезащитный козырёк. Из макияжного зеркала-трельяжа смотрят отражения. Выглядит Настя как девчонка, прошедшая серию крепких вечеринок. Серые щёки, удлинившаяся шея, похмельная хандра в глазах.

Шелестя шинами, машина выезжает на Ленинский проспект. Дальше — прямо. Словно кто-то нарочно наложил прямую линию на карту города. Будто существует какая-то связь с этой широкой дорогой, с Ленинским проспектом.

Какая же? Настя не находит ответа. Её память и её видение дают сбой.

Тот кошмарный маршрут, которым она и Руслан-Хаджох добирались до Измайловского райсуда, маршрут, политый кровью, усеянный автоматными гильзами, выстроен был не по Ленинскому проспекту.

После сражения с чёрными «кубиками», после молитвы у больничной койки Руслана она стала видеть город иначе. К видению подключалась новая память, расширившаяся до необъятных границ, каковые нуждались ещё в обстоятельном исследовании. Далеко не всё в видении открывало ей то значение, за которым угадывалось нечто судьбоносное — опасное, затягивающее, решающее. Что-то такое, за чем поднимались фигуры полковника Березина, судьи Броневицкого и других людей. Люди, чьё дело могло показаться наивным и бессмысленным, пропалывали на огороде социума сорняки, стремясь вытянуть корни до самых кончиков. Удалось ли вытянуть?.. Анастасия Бородина не могла сказать уверенное «да». До Джулиана Мэндрида и до тех, кто за ним стоит (если такие есть), Березин с Броневицким не добрались. Господин Мэндрид, человек, говорящий то с акцентом, то без него, человек, которого не под силу найти ни русской ФСБ, ни Интерполу, представлялся Насте кем-то вроде князя мира сего, дьявола, играющего особую роль — закулисного правителя земного шара. Возможно, он прибыл с иной планеты. Прилетел из другой галактики. Вылупился из чёрной дыры. Пролез сюда из антимира.

Кто он, что он? Кто ведает сущность его? Какая тайна спрятана в черноте камня на пирамидальном перстне?

В Настины уши врывается радиопрогноз: «В Майкопе ночью плюс двадцать три, без осадков…»

Что?.. В Майкопе?..

За окнами машины сгущается непроницаемая чернота. Сгущается ничто. Нет, она просто закрыла глаза. Или не закрыла?

Таксист примет её за помешанную? Ей плевать. Она скажет. Спросит. Она узнает как можно больше. Она запомнит как можно больше.

— Мы в Адыгее?

В глазах её плавают малиновые круги. Зайчики от молний. От молний бывают зайчики?..

— Как вы сказали? — Седовласый водитель отвечает не тотчас. Не отвлекаясь от дороги, он чуть поворачивает к пассажиру голову, как умеют только старые таксисты с их этикетом, соединяющим безопасность и вежливость. — Мы в Москве. Плюс двадцать три в столице. Без осадков. Хорошая погода. Будет ясный день.

— Спасибо. Спасибо…

Больше ни о чём Настя не спрашивает. За окнами ночная Москва. Не Майкоп. Нельзя спутать. Никто бы не спутал, тем паче она, дважды проехавшая Майкоп насквозь.

Они едут. Они приезжают.

Только у своего подъезда, у того самого, откуда забрал её когда-то бесстрашный Руслан, воин Хаджох, она спохватывается. Деньги! Она выворачивает карманы. Мешки карманов пусты.

— Вы ничего мне не должны. Поездка оплачена предварительно, — говорит вежливый таксист.

— Кем оплачена? Когда?

— Простите, не знаю, кем. У плательщика должен быть электронный чек.

— Да-да, спасибо.

Она покидает такси. Машина трогается. Настя машет рукой.

— Эй!..

Машина останавливается. Сдаёт назад. Опускается стекло.

— Забыли что?

— У меня был ноутбук.

«И телефон. И флешка».

Тотчас Настя понимает, что ни ноутбука, ни флешки, ни чёрного телефончика при ней не было. Она ехала в такси без этих предметов. Она и садилась в такси без них. Пустые руки. Куда это делось? А кто его знает! Пристёгивалась она свободными руками. Перед выходом она шарила в карманах. В пустых. Было ощущение пустых пальцев. У осязания своя память. И было ещё кое-что. Пальцы, проникнув в карманы, будто провалились куда-то. Не в чернила. Не в бездну. Не в параллельный мир или вихрь четвёртого измерения. Не в холод или жару. В никуда. Показало страшную зыбкую морду, нахлынуло ничто.

Она с испугом вырвала из карманов пальцы. Будто из ледяной воды. Или из костра. Не подобрать сравнения.

Ничто не должно прийти сюда, состояться.

«О мой Хаджох!.. Непобедимый воин!»

— Нет, — говорит Настин голос, говорит механически, чисто, без интонаций, а Настя его улавливает как бы со стороны, она точно внимает актёру, читающему текст, — простите. Я немного не в себе. Кошмарная ночь. Я не забыла… ничего.

— Отдохните. — Таксист мягко трогает автомобиль.

Настя глядит вслед жёлтой машине. Кажется, та не едет, а скользит по синеватому асфальту. Из такси доносится старинная песенка Петра Лещенко: «Не уходи, побудь со мной ещё минутку!..» Настя всё смотрит на удаляющуюся машину. Кадр замедляется, останавливается — и вдруг наплывает обратно. Городские декорации резко переменяются. Теперь машина уносится по широкому шоссе. Детали автомобиля как бы пристают к глазам, входят в мозг и ещё глубже, куда-то в душу, и Насте уже кажется, что она каким-то образом догоняет машину. Взгляд фокусируется на автомобильном номере. Освещённый номер Насте знаком. Серебристый цвет корпуса и лёгкая, стремительная форма кузова ей тоже знакомы. До боли. До боли — в буквальном смысле. Чётко, до отдельных волосков Настя различает два затылка на передних сиденьях. Девушка и парень. Она и Руслан. Двое в белом. Плечи перечёркивают лямки бронежилетов. Рукав водителя краснеет от крови. Белеет день.

— О мой Хаджох!..

5

Она держала ключи. У крыльца руки её были пусты, а сейчас повлажневшие пальцы сжимали связку ключей. Три ключа на кольце. Электронный ключик от домофона и пара ключей от замков на стальной двери, верхнего и нижнего. Ключ круглый и плоский; замок «Новый барьер» и замок «Президент».

Лифт. Квартира. В прихожей сработал датчик — вспыхнул свет. Настя заперлась на оба замка, с удовольствием ощутив холодок металла. Наклонилась, скинула туфли.

По щекам хлынули слёзы. Напомнили о дожде. О дожде, которого в эту ночь не было.

— Поплачешь в ванне, — приказала себе Настя. — Устроишь дождик с пеной и шампунем.

Полежать в ванне ей не дали.

В гостиной, где у неё стоял письменный стол, затренькал телефон. Березинская трубка! Настя нашарила выключатель. Засиял росчерк точечных светильников, отразился змейкой в окне. Облегчение! Никакого торчащего провода. Никакой изоленты.

Трубка была на столе. И ноутбук тут же. Менялись на экране планеты. А вот и Млечный Путь — россыпь солнц, цветная спираль в черноте космоса.

Настя ощутила на себе свободные одежды.

— Господи!..

Джинсики и водолазка сменились ночной рубашкой.

Настя нажала на трубке зелёную кнопку, понесла трубку к уху. Остановила движение. Прочла на экранчике:

Номера не существует

Оператора не существует

— Что?..

— Настюша, здравствуй. Не бойся. Я дядя Анны. Анна — жена Руслана.

Голос в динамике перечислял родственные связи медленно, делая паузу после каждой точки. Размеренная речь Насте нравилась с отрочества. Так говорила её школьная учительница русского и литературы. Наперекор всем, вопреки торопливому, суетливому веку говорила медленно, разборчиво, с ясностью телевизионного диктора из советских времён. Только интонации были не в пример мягче — не имелось в них режущей стали, не чудился в них удар кулаком по столу. Речь учительницы служила контрастом быстрой говорливости учеников. Быть может, потому Нину Осиповну хорошо слушали. Настю забавляло, как директор школы поражался умению русички установить на уроках тишину. Настя секрет педагогического мастерства знала. Всех, кто плывёт против течения, слушают хорошо! Тягучий глас учительницы, почти речитатив, передаваемый контральто, завораживал; рассказ уводил за собою, забирал в иные миры. Литература — искусство медленное, повторяла Нина Осиповна.

Господи!.. Это было миллион лет тому назад. Она всё собиралась написать учительнице. Но разве дойдёт письмо через миллион лет?

— Владимир Николаевич Уколов, майор милиции в отставке, — представляется голос в трубке. — Адыгея. Город Майкоп.

— Адыгея, — машинально повторяет Настя. — Я была… Что?.. Погодите! Этот номер… Его не знает даже Хаджох!

— И я не знаю, — соглашается собеседник.

— Что?..

— Девонька, ты знаешь, что.

— Что за гаданье? Знаешь — не знаешь?

— К чему мне номер, Настенька? Я набираю код души.

Голос замолчал. Настя тоже молчала. Она почему-то знала, что нужно помолчать вместе с ним. С Ниной Осиповной тоже приходилось иногда помолчать. Когда требовался ответ не из учебника. Тогда в классе воцарялась особая тишина, которую учительница называла состоянием мысли.

— Давай-ка без телефона, Настюша, — предлагает Владимир Николаевич. — С некоторых пор ты можешь это. Я многие вещи принимаю и понимаю на расстоянии. Но я желаю, чтобы ты удивлялась не мне, а себе. Кое-что о себе ты уже знаешь, однако этого мало. Времени у нас в обрез. Я постараюсь успеть. Постараюсь дать тебе как можно больше. Но ты должна откликнуться на зов. Сама. Возможно, ты часть решения… Я чувствую: ты готова. Выключи трубку.

Отключая красной кнопочкой телефон, Настя видит на столе распечатанный электронный чек. ООО «Шашки-такси». Дата вчерашняя.

— Как я могла заплатить вчера за срочный вызов такси сегодня? Вчера я… телевизор смотрела!

Палец упирается в тачпад ноутбука. Глаза читают имя на экране поисковика:

Пётр Романович Устинов

Флешки на столе нет. Так и должно быть. Она не у неё. Она у судейских, среди вещдоков.

— Слышишь ли ты меня, Настюша?

Настя схватила было телефонную трубку. Положила. Огляделась.

— Настюша? Скажи что-нибудь.

Негромкий голос шёл не от стола или окна, не от платяного шкафа. Он не поступал с потолка или из колонок музыкальной системы. Он был везде. Владимир Николаевич почти шептал, но каждое его слово, небыстрое и, по-видимому, точно подобранное, улавливалось чисто, точно собеседник устроился где-то в мозгу у Насти.

— Да. Я слышу вас. И так говорить… мы можем всегда?

— В условиях тревоги — нельзя, хоть и можем. Опасно. Сейчас можем говорить спокойно.

— Хаджох… Руслан тоже может?

— Нет. Он обыкновенный.

— Анна?

— Она обыкновенная.

— Кто-то другой?

— Есть другие, которые способны на многое сверх этого.

— Вы знаете, что случилось со мной ночью?

— Конечно. Потому-то я и говорю.

— Вы меня защищаете?

— Бери выше. Мы с тобой нападаем. Играем на опережение. Ходим превентивно. Мир свершения — так они говорят. Свершение — это действие, шаг, где настоящее переходит в будущее. Кто опустит ногу первым?

— Загадками говорите, Владимир Николаевич.

— Настя, когда у тебя по графику отпуск?

— Как в прошлом году, в июле. Там же никто ничего не менял. В «Хроно» ведь новые все… Вот неделя закончится — и отпуск.

В ментальной дали Настя вдруг увидела, разглядела в деталях кивок Владимира Николаевича. В душе её отразилась чуть опустившаяся на загорелой шее голова. Интересно, сколько ему лет?

— Запомни адрес, — сказал Уколов. — Не ищи бумагу. Отныне ничего не записывай. Не пользуйся адресной книгой почты и телефона. Нужды в этом нет. Рассчитывай на память.

— Запоминаю.

— Майкоп, улица Шовгенова… Узнаешь по зелёному штакетнику. Встречать тебя не пойду. Не нужно лишний раз привлекать внимание. Вокзалы, аэропорты — критические точки; плотность наблюдения там высока. Не заблудишься. Майкоп невелик. Адыгейские места дадут тебе расцвести. Приобретённый дар разовьётся. Проснутся способности, о которых ты пока мало что знаешь.

Она ищет глазами чек на столе. Чека нет. И под столом нет. Думая об исчезнувшем чеке, она переключается на билет. Адыгея. Как туда лучше добраться? Самолётом? Поездом? Лето…

— Билеты… Сезон отпусков, билеты нужно заказывать заранее.

— Предусмотрительная девочка.

— Я же специалист по связям с общественностью.

— Для тебя билет найдётся.

— Вы видите будущее?

— Я вижу совершающийся шаг. Бери отпуск. Приезжай.

— Погодите. Владимир Николаевич, как я вас узнаю?

— Нам с тобой приметы ни к чему.

Дрогнул слог, растянулся гласный звук, повисел в воздухе, позвенел мычаньем — и растаял.

(Конец первой главы.)

Поделитесь с друзьями

Написать комментарий

Введённый вами почтовый адрес не публикуется. Заполняя форму комментирования, вы явно соглашаетесь с тем, что администратор сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя, e-mail, IP. Ссылка на политику конфиденциальности сайта. Комментарии строго премодерируются. Рекламное содержание не допускается! Политические темы запрещены! Не отвечающие этим требованиям комментарии удаляются либо обрезаются.