Грыжа

История участвует в конкурсе «Счастье простого человека».

Об авторе: Николай Виноградов 1954 года рождения, Нижний Новгород. Окончил Херсонское мореходное училище, работал радистом на морских и речных судах, ныне пенсионер.

---

— Васька! — послышался женский окрик где-то в конце длинного коридора. — Помоги Михалычу жмурика из сорок третьей палаты в морг перетащить. Носилки возьмите, лифт что-то опять не работает…

После услышанного у меня сразу обострилось удручающее чувство обречённости. Никогда раньше в больницах не бывал и даже представить себе не мог, что когда-нибудь хирурги будут разрезать мне живот и копаться в кишках…

— Это самая лёгкая хирургическая операция из всех, проще аппендицита, — подбадривала меня сестра перед отъездом в больницу. — Мы тебя навещать будем, фруктов всяких принесём. Возьми какую-нибудь книжку, будешь там лежать и читать. На вот, очень интересная книга: Колин Маккалоу, «Поющие в терновнике». Такая любовь! Зачитаешься и обо всём забудешь. Не читал?

— Вот мне только твоего Макалолы в терновнике не хватает. Я, может быть, на смерть иду, а ты тут со своей любовью, — пробурчал я, собирая пакет с туалетными принадлежностями.

— Алло, Семёновна, к вам сейчас паховая поднимется… Да, мужчина, двадцать два года… Так! Вас предупреждали, чтобы не завтракать сегодня? — спросила крикливая женщина в белом халате, застиранном до желтизны. — Тогда идите на третий этаж, сорок третья палата. Готовьтесь, через час уже операция.

«Вот и всё! Сейчас займу место жмурика в порядке очереди. Как здесь оперативно, однако!»

С мрачными мыслями я поплёлся на третий этаж.

«Какой воздух спёртый везде, даже непонятно, чем и пахнет. Йодом, гнойными бинтами, потом людей, мучающихся от боли».

Двери в палаты везде были открыты. С любопытством заглядывал в них, идя по коридору. В одной палате увидел молодого парня на костылях. «Ногу оттяпали бедняге, а ему хоть бы хны. Улыбается даже». В другой лежал на специальной кровати, весь в бинтах и гипсе, мужчина, у которого только глаза и нос были не перевязаны. На правой ноге, подвешенной тросом через блок с грузом на конце, был надет какой-то цилиндр со спицами. «Видать, в хорошее ДТП мужик попал. По кусочкам, наверное, собирали. А меня через час просто зарежут. Хорошо, что хоть усыпят».

— Чё так долго идёте-то? Вот ваша кровать, вот тумбочка, располагайтесь! Тапочки из дома не забыли взять? О-о, а почему именно белые? Через десять минут жду вас в перевязочной. Нужно готовиться к операции, бриться будем.

— Да я вроде уже побрился с утра. Или это у вас ритуал такой перед смертью?

— Ритуал, ритуал, да ещё какой! Давай, парень, короче! Жду в перевязочной.

В четырёхместной палате никого не было, лишь на одной кровати у окна были разбросаны газеты и на подушке лежали очки в очечнике. «Интересно, на которой из них сегодняшний жмурик спал? Куда торопятся? Даже настроиться на предстоящую смерть не дают! — недоумевал я, выкладывая в тумбочку своё барахло. — О-о! Всё-таки запихала мне сестра «Любовь в терновнике». Извини, дорогая сестрёнка, не успею я прочесть в этой жизни твою настольную книгу».

— Наконец-то! Ну давай знакомиться. Я Зинаида, старшая сестра.

— Очень приятно, Владимир.

— Ну вот и познакомились. Раздевайся, я на ключ закрылась.

Настроившись на предстоящую скорую смертушку, я полностью перестал мыслить реально. «Не может быть! Неужели сейчас в больницах такой сервис? Исполнение последней воли умирающего, боже мой! Уже халат снимает…»

Совсем потеряв мозги, стоя в одних трусах, густо покраснев, топтался я возле топчана, накрытого простынёй. Зинаида была старше меня лет на двадцать, маленького роста и полная, как колобок.

— Чё мнёшься-то, как трёшница перед сдачей? Снимай трусы, короче!

— Извините, Зинаида. Если можно, я бы хотел иметь дело с младшей.

— Не поняла. С какой младшей?

— С младшей сестрой.

— Стесняешься, что ли? Вера Константиновна сейчас в отпуске. Ты что, с тётей Верой знаком? Одна я здесь пока. Ложись на топчан, промежности будем брить.

«Фу-у, слава тебе, господи! Ну и оконфузился! Хорошо, что она не поняла, о чём я губами прошлёпал. Что у меня с мозгами? Совсем набекрень съехали».

Когда вошёл в свою палату, там уже кряхтел, лёжа на спине, какой-то старичок лет восьмидесяти.

— Здравствуйте, я новенький! Владимир!

— Здорово, тёзка! Я тоже Вовка, даже в квадрате, только старенький.

— Владимир Владимирович, вы не знаете, перед операцией усыпляют?

— Смотря какая операция. У тебя что?

— Грыжа… паховая.

— Не смеши меня, Вовка, а то швы на брюхе разойдутся. Я десять минут как после этой операции. Зачем усыплять? Под местным наркозом. Меньше часа делов-то.

— Так всё равно же чувствуется. Можно ведь и умереть от боли.

— Умереть? От боли? Ой, не смеши, прошу. При смехе живот трясётся. Если швы разойдутся, придётся снова зашивать. От какой боли? Я сейчас чуть было не заснул прямо на операционном столе.

— Ну как же? Бывают же случаи. А вдруг у хирурга рука дрогнет и он нечаянно перережет какую-нибудь сонную артерию? Или зашьёт, а зажим там оставит. Я слышал, такое часто бывает.

Наверное, любой мог бы безошибочно прочитать на моём лице отрешённость от жизни и полное смирение перед несправедливой судьбой.

— Ах-хах… Уй, батюшки! Не сме… ихи-хи… Уй! Больно ведь… Дед, прижимая ладонь к правой стороне нижней части живота, весь покраснел от смеха. — Изыйди, дьяволёнок! Хи-хи-хи! Уйди в коридор хоть на пять минут! Умоля… ха-ха… Уй!..

— Так… Это что за истерика здесь? — В палату вошёл операционный хирург в сопровождении старшей медсестры. — Ты что это, Владимирыч, смехом зашёлся? Смотри, швы разойдутся. Опять на операционный стол хочешь?

— Да вон, Вовка, сосед мой новенький, помирать собрался. У него грыжа, как у меня. Ха-ха-ха! Ой, батюшки!

— Ага, значит, я за тобой пришёл? Ну давай, показывай, Вовка, свою грыжу… Где надорваться-то успел?

— На картошке. Нас половину факультета в колхоз посылали. Спрыгнул с кузова с мешком на плече. Неудачно получилось.

— А без мешка тебе спрыгнуть что, в лом было? Студент! Здесь нажимаю, больно?

— Терпимо. А вот когда спрыгнул с мешком, такое ощущение было, будто у меня в промежности что-то оторвалось. В душ пошёл, гляжу — такая шняга вылезла.

— Помирать, говоришь, собрался? А что так плохо побрито, а? Зинаида?!

— Дык не даётся. Стеснительный больно, как девственница непорочная. Всё ладонями своё хозяйство драгоценное закрывал, чтобы я не сглазила.

— Ладно, на столе добреем. Это хорошо, что ты с операцией не стал волынку тянуть. Ну пошли, студент! Не дрейфь, поживёшь ещё…

«Вот он — момент истины! Последний вздох, последнее биение сердца! — Я мысленно настраивался на смерть. — Бедная мама! Как она переживёт такое горе?»

Эти печальные мысли не выходили у меня из головы, наверное, больше получаса. После уколов заморозки я уже давно ничего не чувствовал.

«Что они тянут столько времени? Ожидание смерти страшнее самой смерти», — вспомнилось мне чьё-то справедливое высказывание.

Хирурги тихо разговаривали между собой на отвлечённые темы.

«Баланду травят. Фильмы обсуждают, цены на рынке. И наплевать им всем на меня».

— Как ты там, студент? Жив ещё?

— Можно вас попросить? Вы когда резать начнёте, будьте, пожалуйста, аккуратнее, не перережьте мне ненароком сонную артерию. Коньяк за мной, обещаю!

Все хирурги от такой просьбы заржали, как лошади.

— Что смешного-то? Может, вы усыпите меня лучше, а?

— Главное — вовремя коньяк пообещать. Вот и всё, студент! Сам в палату пойдёшь или тебя на тарантайке прокатить?..

До койки довезли, конечно, на тележке. Всю дорогу сами по себе текли слёзы.

«Ну и дурак же я, господи! Спасибо тебе, милостивый! Не дал ты мне сгинуть вот так, по-глупому, безо всякого смысла», — радовался я, по-своему прославляя бога.

Вскоре уснул. Меня разбудили только к ужину.

— Хорош дрыхнуть, тёзка! Сейчас нам с тобой, как никогда, надо хорошо и регулярно питаться, силы накапливать. Да и мне что-то скучно, поговорить не с кем. Не женат ещё?

— А? Не-ет! Даже пока и не думаю об этом. Институт надо сначала окончить, на работу устроиться, обжиться.

— Верно мыслишь! Дураков голозадых никому из девушек не надоть. Но думать можно. Почему нет? Никто ж теорию не запрещает. Да и практика не во грех для молодых. Я бы на твоём месте нашёл себе какую-нибудь повариху добрую, чтоб на довольствие поставила. И практиковался бы без отрыва от производства. Или уже нашёл себе?

— Охота вам с нашими грыжами на такие темы говорить?

— При чём здесь наши грыжи? Да и нет их у нас больше. Ты молодой, здоровый. Через две недели всё у тебя заживёт. А ещё через пару месяцев снова будешь прыгать с мешком картошки на плече.

— Ну уж не-ет, на фиг! Даже порожняком меня больше прыгать не заставишь. А у вас из-за чего грыжа?

— Да тоже по глупости. Только не смейся, помни о швах. Проснулся как-то, а встать не могу. Старый совсем стал, сил не осталось. Решил брюшной пресс себе подкачать немного. Лёжа в постели, стал ноги поднимать. Три раза поднял, а на четвёртый — как пукнул только, вот грыжа и вылезла. Ха-ха-ха! Ой, самому до сих пор смешно.

Я не удержался и тихонько захихикал, накрывшись одеялом.

— Смешно тебе?! Вот доживёшь до моих годов, поймёшь, что такое «старость — не радость». Эх, покурить бы!

— А вы что, ещё и курите? Зачем?

— А-а, по молодости дурную зависимость приобрёл. Ещё на фронте. А теперь чего уж бросать? Жить-то осталось — на пару сигарет выкурить. Придётся терпеть. Завтра, наверное, уже ходить будем с тобой. Долго лежать нам нельзя, чтобы не получилась спайка кишок.

— Вы и на войне были?

— Я много где был. И до Берлина дошёл, и десять лет в тюрьме после этого.

— А в тюрьме-то за что?

— По молодости. Дураком был. Когда Берлин поделили на три зоны, я нечаянно на американскую с одной фройляйн зашёл, в ресторанчике посидеть. А к ней один америкашка, наглый такой, приставать стал. Ну, драка! Я ему челюсть сломал нечаянно. Всего разок и вдарил-то, слегка. Как сейчас помню, двенадцатого мая это было. Хорошо я День Победы отметил!.. Потом трибунал, все награды отобрали, словно и не воевал. Десять лет в тайге кедры валил. Славное времечко было…

— Чем же оно славное-то? А дальше как?

— Молодой был, здоровый, всё нипочём. Потом на Сахалине больше полжизни матросом на лесовозах каботажил да на рыболовных траулерах. Женился, троих сыновей воспитал. Когда овдовел, десять лет назад, меня мой младший сын к себе сюда жить забрал.

— Да-а, ну и судьба у вас! Целую книгу написать можно. А я ничего такого не совершил. В институте на четвёртом курсе учусь, в строительном. Прорабом на стройке буду. Ни войны, ни тюрьмы, ни моря! Никакого смысла жизни у меня нет и не будет.

— Ну, от тюрьмы да от сумы не зарекаются. Не дай бог, конечно, ни тюрьмы тебе увидеть, ни войны тем более. Хорошую ты профессию себе выбрал, Вовка. Завидую я тебе. Строить благороднее, чем разрушать. А смысла жизни всё равно ни у кого нет.

— То есть как это нет? Что вы такое говорите-то?

— А ты что, не знал? Плохо, видать, у вас с философией в институте. «Карп должен жить в пруду, ибо именно там карп на своём месте, гармонично сливается с придонной тиной, и нечего ему, карпу, делать в быстрых водах горной речки. Возомнивший себя форелью, карп не имеет шансов исполнить своё природное предназначение. Надобно делать то, что умеешь, и быть на своём месте, в этом и состоит естественность, порождающая гармонию…» Это, конечно, не мои слова. Запомнилось просто.

— Не-не-не, не говорите так. Человек же не рыбина. У него обязательно должен быть смысл жизни. Как же жить-то без него? А?

— Как, как? Откуда мне знать? Я же как-то прожил без него. Тоже, как и ты, всё время мучился над этим вопросом. Зря только время угробил. Может, тебе ещё в паспорте штамп поставить с указанием твоего смысла? Это, брат, философия — наука всех наук, против неё не попрёшь…

Я уже сам ходил в столовую, а дед Владимирович всё не вставал с постели. Как-то раз даже сказал мне: «Не встану, похоже, больше. Зря я на операцию пошёл. Дожил бы и с грыжей свой срок».

Мы постоянно разговаривали и спорили на одну и ту же тему — о смысле жизни. Мне было очень интересно общаться с таким мудрым тёзкой.

— Вот, деда, послушай, что один умный человек говорит.

Я читал ему интересные цитаты из книги по философии, которую принесла по моей просьбе сестра:

— «Жизнь не имеет смысла. Смысл — это всегда несвобода. Смысл — это жёсткие рамки, в которые мы загоняем друг друга. Говорим — смысл в деньгах. Говорим — смысл в любви. Говорим — смысл в вере. Но всё это — лишь рамки. В жизни нет смысла — и это её высший смысл и высшая ценность. В жизни нет финала, к которому ты обязан прийти, — и это важнее тысячи придуманных смыслов». Знаешь, кто сказал? Сергей Лукьяненко. Наш, российский!

— Во-во, правильно твой мужик говорит. Несвобода! Несчастье! А ты всё какой-то смысл ищешь.

— Несчастье? К чему ты это приплёл, а, деда?

Я сидел на кровати своего тёзки. Была глухая октябрьская ночь. За окном шумел дождь.

— А что же тогда счастье, по-твоему? Ну не спи, деда, ответь.

— Счастье, в моём понимании, должно состоять из трёх компонентов. Первое — это отсутствие несчастья. Второе — здоровье. Какое может быть счастье у меня, например, когда всё болит? Эхе-хе, скорей бы отмучиться. Ну а третье — это счастливые случаи. Они бывают у людей, когда цель достигается. Счастливым всегда бывает только дурак, а у тебя вскоре появится новая цель, и ты опять будешь не до конца счастлив, пока её не добьёшься. Вот так всю жизнь мы и живём в погоне за своим счастьем.

— Ну, деда, ты просто философ! Как ты здорово сказал! Надо будет запомнить.

— Всё, Вовка, устал я от твоей болтовни. Спать давай, завтра продолжим. Спокойной ночи!

Но я никак не мог уснуть. Думал о смысле и цели жизни, о счастье, о любви и о других людских понятиях, таких, как долг, честь, совесть.

Под утро меня позвал Владимир Владимирович.

— Вовка! Володенька! Проснись, мой мальчик. Умираю я. В тумбочке у меня сотовый. Позвони сыну моему. Там, в списке телефонов, написано: «Сын». Его Юркой звать. Скажи, пусть приедет попрощаться.

Я трясущимися руками кое-как дозвонился.

— Алло! Это Юрий? Я сосед по палате вашего папы. Он просит вас срочно приехать. Плохо ему.

— Что? Что с ним случилось? Позовите срочно врача к нему, я сейчас приеду.

Нашёл в коридоре дежурную медсестру, спящую сидя за столом. Та побежала за врачом, а я вернулся в палату к деду.

— Ну как ты, деда? Сейчас врач укол тебе сделает — и всё будет хорошо. Юрий уже выехал, держись!

Владимир Владимирович умер, не дождавшись врача. Сердце не выдержало.

— Мой отец умирал на ваших руках, — сказал мне Юрий. — Какие были его последние слова?

— Он сказал, что смысл жизни заключается в его вечном поиске!

— И всё?

— Это самые важные слова, которые мне довелось услышать за всю жизнь, — утирая слезы, произнёс я.

© Николай Виноградов, 2022